[02.10.2012] Кому на Руси жить?

То, что случилось с нашей страной в XX веке, даже современников поражает масштабностью и радикальностью произошедшего. Дважды государственный строй менялся коренным образом, дважды мировая война уносила миллионы жизней, и к этому — множество «мелких» военных конфликтов. У будущего историка может сложиться впечатление, что прошедший век в России — это одно большое несчастье. И если у других стран были периоды спокойной жизни, развития, накопления сил, то у народов нашей страны напряжение сил было настолько велико, что кажется — россияне надорвались. Причем не кто-то конкретно лишился сил (потому что очевидно, что старшие поколения трудились гораздо более нынешнего), а у народа как такового пропала воля к жизни... Так ли это? Об этом размышляет иеромонах Дорофей (Баранов), в недавнем прошлом настоятель одного из сельских храмов Саратовской епархии. Его наблюдения за жизнью в деревенской глубинке, искренние, честные, наполнены болью и заставляют каждого задуматься о том, что ждет нашу страну в будущем.

Уныние

В центре экономической и общественной жизни (в Москве ли, в Питере или любом крупном городе) такие мысли могут посетить только отчаянного исторического пессимиста, но стоит сделать небольшой шаг в сторону, в пресловутое «замкадье», и как бы вываливаешься на полном ходу из веселой, бойко летящей тройки и остаешься один среди безмолвной холодной пустыни. Имя этой пустыни — уныние. Когда оно поражает одного человека — это большая духовная проблема, смертный грех, который сначала очень быстро умерщвляет душу, а затем (если все очень плохо) и тело. Если же уныние стало привычным состоянием многомиллионного народа, то он тоже умирает, только не так скоро — всего лишь по миллиону в год.

Уныние разобщает человека с Богом, делает его бесконечно одиноким, и уже одиночество, в свою очередь, доводит до крайней степени уныния. Отчаявшийся человек уже не понимает, не слышит молитву Христа о Церкви: да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино… (Ин. 17, 21). И вместо единства «мы» остается только одиночество «я», поэтому все окружающие, даже близкие люди, воспринимаются как что-то чужеродное, как враждебное «они», постоянное посягающее на обособленность унывающего «я». Если удастся внимательнее вглядеться в обычную жизнь, то можно увидеть, как дряхлеют и отмирают народные мышцы, как людская общность, потерявшая какое-либо общее дело, распадается на отдельные атомы «я», и уже подвергнувшаяся тлению уныния становится совершенно не способна не то что сделать, а даже захотеть что-либо сделать вместе.

Когда-то Обломов возмущался тому, что его «жизнь трогает», ныне же, наверное, он без труда нашел бы у нас такое место, где жизнь совершенно оставила бы его в покое. Небольшая деревня, около двухсот домов, в двадцати километрах от крупного, почти миллионного, областного центра. Большинство жителей уезжают утром работать в город, потому что вся работа на селе полностью уничтожена (не без их участия) в «лихие» девяностые. Совершенно случайно, хотя правильнее сказать — по действию Промысла Божия, начинает наезжать в деревню священник: послужить водосвятный молебен по большим праздникам, пообщаться с народом. Раз за разом, слово за слово выясняется, что все вообще-то были бы рады, если в деревне появится храм, свой священник и дружный приход.

И вот наконец было созвано общее собрание: в Доме культуры собралось человек двести, представители администрации, заинтересованный и просто любопытствующий народ. В зале стоит всеобщий радостный гул, настроение у всех приподнятое, потому что понятно — на наших глазах творится история. Приезжий батюшка, крайне воодушевленный одобрительными взглядами, произносит пламенную речь, завершая ее бодрым призывом: «… давайте же, как когда-то на Руси, всем миром начнем строить храм Божий!». Повисает напряженная пауза, и зал хором выдыхает: «Стройте!».

Грех

Сейчас принято говорить о том, что наше общество крайне атомизировано: живут рядом друг с другом люди, как отдельные атомы, и никак не получается у них соединиться во что-то цельное, в вещество, которое уже можно было бы назвать народом. Как и чем живут люди, нас окружающие? Бывает так, что есть рядом человек, ты встречаешь его каждый день, может быть, перекидываешься парой слов, но он тебе абсолютно не интересен. И когда такой человек исчезает — заболевает, попадает в безвыходное положение, наконец, умирает,— то чувствуешь некое облегчение: вот была какая-то гипотетическая ответственность за ближнего, может, даже христианская совесть обличала за отсутствие деятельной любви, а теперь — все! — нет человека, нет проблемы. Но почему-то после этого так жжет совесть…

В той же пригородной деревне жила-была бабушка по прозвищу Монашка. Когда все же было принято решение о создании прихода и строительстве храма, священник начал приезжать в деревню регулярно. На молебны и общие собрания (в Доме культуры) все время приходила Монашка, и поначалу даже ее имя оставалось для многих неизвестным. Согбенная старушка, плохо одетая, с очень располагающим к сочувствию выражением лица, она все время пребывала в печально-радостном состоянии, скорбь в ее жизни была настолько сильна, что потеряла уже свою силу, только застыла в глубине не по-старчески живых глаз. В какой-то момент Анна (так она просила себя называть) стала приходить заметно реже, и прихожане попросили священника сходить к ней домой: узнать… Монашка жила, без преувеличения, в настоящей землянке (очень ветхая мазанка была под самую крышу засыпана землей и мусором), и с первых ступеней порога, ведущего вниз, в подземелье, возникало ощущение, что не выйдешь оттуда без сильнейшего душевного потрясения. Человек, Анна-монашка, умирал совершенно один, в тяжких физических страданиях, в невыносимых, даже в течение получаса, условиях, и удивительнее всего было то, что в этой смерти не было отчаяния и ужаса, но была пронзительная обида на людей, на равнодушие, на несправедливость такого положения вещей.

Ужас

Любой грех, если человек коснеет в нем, закрепляясь и размножаясь, как штаммы смертельных бактерий, приводит зараженный организм в ужасное, отталкивающее нечеловеческое состояние. От трупа нормальный человек инстинктивно отворачивается с отвращением. Но когда смердит целое общество, ты с ужасом взираешь на это и никуда не можешь убежать, потому что сам находишься внутри.

Спустя год после смерти Монашки случилась в деревне еще одна необычная смерть. Паренек рос в пьющей семье. Мать постоянно устраивала дома попойки, хата находилась в ужасающем состоянии; никакого будущего у вчерашнего школьника, кроме как присоединиться к пропивающей жизнь старшей компании. Мальчик, чтобы хоть что-то изменить в своей жизни, решается на отчаянный поступок: он имитирует самоубийство, делает это неоднократно и разными способами. Однако привлечь внимание к себе таким образом ему не удается. Более того, новые попытки обсуждаются окружающими с бесстрастностью натуралиста, наблюдающего за борьбой за существование в мире насекомых. Наконец очередная попытка случайно, трагически становится последней. Каким-то образом мальчишка умудряется повеситься на ручке двери. Соседи и вдруг откуда-то взявшиеся родственники облачаются в черное; в абсолютно пустой комнате стоит гроб с юным удавленником, а рядом на скамье лежит все так же пьяная мать…

Фарс

За один из прошедших годов в совершенно типичной, затронутой нами, пригородной деревеньке умерло не своей смертью шесть или семь вполне работоспособных мужчин в возрасте около 40. Причины смертей, в основном, связаны с принципиальным пьянством. Это и смерть на пожаре после пьянки, и смерть в пруду после того же, и смерть от мороза при попытке добраться до дома, и даже такая «непостыдная» кончина, как остановка сердца после чрезмерного употребления алкоголя при проводах друга, покинувшего мир одним из выше перечисленных способов. Но не менее дико проходят в деревне похороны после подобных случаев. Товарищи усопшего являются среди родственников и соседей, и, видимо, лучшие из них снаряжаются в похоронную команду, задача которой — заранее выкопать на просторном сельском кладбище могилу и дожидаться рядом с ней прибытия похоронного поезда. Конечно, приглашается священник; начинается прямо у могилы (храм еще не был достроен) чин отпевания, и в этот же момент вдруг начинается несвоевременный дождь. Батюшка старается поскорее закончить, потому что народ заметно волнуется и как-то унывает от промозглого холодного ливня. Но последнюю точку в этом скорбном ритуале поставил все-таки не священнический возглас «Во блаженном успении…», а неожиданно появившаяся «на сцене» похоронная команда. До того вусмерть пьяных мужичков никто не замечал и они мирно посапывали за столиком и под ним у соседней могилы. Вдруг один из компаньонов резко поднялся, направился к могиле, видимо, решив, что пришло время, и после неудачной попытки схватиться за лопату головой вниз нырнул в довольно глубокую могильную яму. Раздался истошный вопль, его товарищи бросились (кто-то на четвереньках) выручать друга, и один из них отправился туда же. Среди всеобщего переполоха, суеты и неуместно дикой в эту минуту возни совершающий службу иерей поднял глаза в небо, чтобы деликатно отстраниться от происходящего, по лицу его катились то ли капли утихающего дождя, то ли слезы, и неожиданно для себя запел во множественном числе: «…вечный покой подаждь, Господи, рабам Твоим…».

«Хлеба!..»

Храм опустился в деревню как инопланетный корабль — совершенно непохожий ни на что земное в радиусе десяти километров. Он принес с собой новую форму жизни, и очень вовремя, поскольку старая форма исчерпала себя полностью (смотри выше). Споры этой новой жизни потихоньку разносятся по округе и поселяются в самых податливых и простых душах — в стариках и детях. И если первые все же готовятся к тому, чтобы умереть, дети готовятся жить. В России всегда была проблема со сменой поколений, казалось, что те, кто придет на смену, должны быть совсем другими людьми: деятельнее, умнее, честнее, лучше… Но на практике часто получалось наоборот: «богатыри — не вы!». Но, наверное, сейчас все зашло уже слишком далеко: или же новое будет лучше, или уже не будет ничего.

Смутная надежда хоть на что-то неожиданно ворвалась в пока еще не заполненный народом сельский храм. Девчушка около двух лет, но уже бойкая и говорливая, после нескольких первых причастий в своей жизни в очередной воскресный день вырывается из родительских рук на подходе к храму, влетает в него, и среди литургического мерного слога раздается резкий и звонкий детский вопль: «Хлеба! Дайте мне хлеба!!!».

Иеромонах Дорофей (Баранов)
Православие.ру